Впервые в Одессу из Тирасполя меня привезли, кажется, в 1955 году. Было мне три года с небольшим, поэтому я даже не запомнил улицу, на которой жила тетя Маня. Улицу я не запомнил, но зато запомнил штрудель, который она испекла в честь моего приезда. Боже мой! Какой это был штрудель! Я до сих пор пытаюсь объяснить жене, какой это был штрудель, но мне не хватает слов. Кстати, несколько лет спустя, я был свидетелем, как какой-то дворовый интеллектуал, у которого было столько же ума, сколько у свежевыловленных бычков на Привозе, доказывал тете Мане, что штрудель изобрели совсем не в еврейских трущобах Одессы, а где-то в Вене. На что тетя Маня только делала ему пальцем у виска. Какая еще Вена? И что в этой Тмутаракани могли изобрести?
Так вот, про Вену. Подозреваю, что тетя Маня слышала про знаменитую историю, произошедшую в Тирасполе уже после того, как Одесса перестала быть частью Тираспольского уезда. Накануне какого-то праздника тираспольчане озаботились тем, что среди них обнаружился горький пьяница, который постоянно шлялся по центральной Покровской улице и портил вид. И тогда они собрали деньги и выслали этого горемыку куда-то, как они говорили, к черту на кулички. А именно – в Вену. Чтобы он им там портил вид.
Так к чему я это говорю? Я это говорю к тому, что одесситы никогда не признавали чужих авторитетов. Своих – да. И Дюк де Ришелье был свой, и Ланжерон был свой, и граф Воронцов, и Пушкин, и даже Котовский с Мишей Винницким по кличке Япончик. Что там говорить, если даже средней руки бандит с Молдаванки был куда авторитетнее Ллойд Джорджа или даже самого Ротшильда, хотя и поговаривали, что последний тоже внес свою лепту в строительство местной хоральной синагоги. А, может, это были только слухи и ничего он не внес. Известно же, что миллионеры только делают вид, что они миллионеры для людей, а на самом деле они миллионеры только для себя. В общем, никаких авторитетов. И надо еще посмотреть: это Одесса – маленький Париж, или Париж – большая Одесса.
* * *
Я не пишу про историю Одессы. Я пишу про свою историю с Одессой, которая длится всю мою жизнь с небольшими перерывами. И перерывы эти долгое время ничего не меняли, потому что Одесса оставалась Одессой. И даже советская власть ничего с ней поделать не смогла и все-таки переименовала улицу 25 Октября назад в Дерибасовскую. Да что там советская власть? Немцы с румынами, оккупировав город, тоже остались ни с чем. Потому что даже одесские воры и бандиты немедленно ушли в подполье и портили оккупантам жизнь на каждом шагу. Почему? Потому что те были чужими, у них даже воровать было непатриотично. А разве кому-то придет в голову сказать, что местные воры не были патриотами? Они были патриотами Одессы, как и первые докеры и извозчики, хотя многие из них еще по привычке говорили по-итальянски, по-французки, по-гречески и даже на языке еврейского галута.
Так вот: моя Одесса оставалась Одессой. Потому что она помнила о своих корнях. Она помнила о том, кто ее породил, и о том, кто ее строил. Она мечтала о возвращении когда-то дарованного русскими императорами Порто-Франко. Она по-прежнему числила себя третьей столицей Российской империи и центром южнорусской культуры, исправно рождавшим таланты. И если спросить какого-нибудь местного пиита или, не приведи Господи, профессионального юмориста, до сих пор пляшущего на костях бывшего одесского юмора, с чего это он такой умный и даже с претензией на талант, он будет трогательно закатывать глаза к небу и намекать на высшие силы. А намекать, между прочим, надо совсем не на них, потому что не в них в данном случае дело. Дело в Екатерине Великой, памятник которой с трудом удалось-таки вернуть на его законное место, которое долгие годы занимали отравленные тухлым мясом моряки с броненосца «Потемкин». 22 марта 1764 года указом вышеозначенной Екатерины был принят «План о поселении в Новороссийской губернии». По этому плану высочайше указывалось, что Новороссию нужно заселять всеми желающими там поселиться народами. И они там поселились. Там поселились московские, калужские и черниговские старообрядцы, туда приехали олонецкие, тульские, костромские, владимирские и ярославские казенные крестьяне, малороссы из Киевской, Полтавской и Подольской губерний и верные царице казаки. А кроме того, внимание: сербы, венгры, болгары, молдаване, поляки, немцы, армяне, шведы, корсиканцы, французы, итальянцы и, как минимум, три вида евреев: польские евреи, евреи-талмудисты и караимы, которые, впрочем, евреями являются только наполовину.
Уже через сто лет в этом котле, тщательно перемешавшем языки и культуры, сварились первые гении. И не надо кивать на высшие силы. И не надо гадать, откуда взялось одесское своеобразие. Оно появилось благодаря смешению племен, очень странному смешению, сохранившему все языки и религии, но создавшему на основе русского языка и русской культуры нечто новое и неожиданное – Одессу. И что я вам буду перечислять всех одесских гениев от Владимира Жаботинского и Столярского до Ильфа и Жванецкого? Вы их и без того знаете. И, кстати, должен сказать, что Жванецкий, которому подарили целый бульвар на берегу моря, только думает, что он писатель. На самом деле он уже давно не писатель, он – историк. Потому что так, как он, уже давно в Одессе никто не пишет, а, главное, не думает. Так думали раньше, когда Одесса еще была настоящей Одессой. Она всегда была очень деловой. Но она всегда рождала поэтов и музыкантов.
* * *
В апреле 2013 года на бывшей Итальянской, а ныне Пушкинской улице мы торжественно открывали мемориальную доску Семену Израилевичу Липкину – великому поэту и переводчику, солдату, прошедшему через Сталинградский котел и дошедшему до Германии. Лично я, как давний знакомец Липкина, считал своим долгом все сделать для того, чтобы эта доска появилась. И она появилась, благодаря активной помощи одесситов Жени Деменка, Валерия Хаита и Евгения Голубовского. Но, Боже праведный, я теперь не знаю, хотел бы Липкин иметь доску своей памяти в ТАКОЙ Одессе. Я не знаю. Я вообще не понимаю, почему в Одессе еще не снесли памятники Екатерине Великой, графу Воронцову и Пушкину. А тут еще и Липкин. Зачем Одессе эта память? Ведь и Липкин, и Поженян, и Евгений Петров, и родившийся в Киеве Юрий Левитанский, и многие другие – они теперь числятся чуть ли не оккупантами, потому что с оружием в руках освобождали Украину от нацизма.
Липкин очень тосковал по Одессе. Во-первых, ему очень хотелось поговорить с кем-нибудь на идиш, на своем родном языке, но в Москве найти таких собеседников было невозможно. А, во-вторых, он просто всегда тосковал по Одессе. Даже на войне.
ЗОЛА
Я был остывшею золой
Без мысли, облика и речи,
Но вышел я на путь земной
Из чрева матери — из печи.
Еще и жизни не поняв
И прежней смерти не оплакав,
Я шел среди баварских трав
И обезлюдевших бараков.
Неспешно в сумерках текли
“Фольксвагены” и “мерседесы”.
А я шептал: “Меня сожгли.
Как мне добраться до Одессы?”
Конечно, тогда ему и в голову не могло прийти, что в Одессе тоже могут сжечь. Что одни одесситы будут живьем сжигать других одесситов. Он бы этого не пережил.
* * *
Кстати, у тети Мани была симпатичная дочка Инна. И ее, когда пришло время, решили выдать замуж за, как тогда говорили, хорошего человека, ну, за такого, чтобы не пил, не курил, и чтобы все, как говорится, – в дом. Я тоже попал на эту свадьбу, потому что родители были приглашены, а меня девать было некуда. Было мне уже лет двенадцать, но сказать, что свадебная церемония произвела на меня неизгладимое впечатление, никак не могу. Ну, жених с невестой. Ну, свадьба под брезентовым тентом прямо во дворе. Ну, гости. Говорили о каких-то скучных и непонятных для меня вещах, иногда хором запевали на русском и на идиш. Попадались даже украинские и молдавские песни. Оркестра, конечно, никакого не было. По тем временам оркестр был невиданной роскошью, и тете Мане он был явно не по карману, как и «хорошему человеку», исполнявшему роль жениха.
Оркестра не было. Но между столиками бродил одинокий аккордеонист, который за малую плату играл и пел по заказу гостей. И тогда я увидел этого человека. Он сидел напротив, увешанный орденами. И у него не было глаз. Совсем не было глаз. Вместо глаз – два тонких надреза. Но из этих щелочек удивительным образом лились слезы. То есть, глаз не было, а слезы были. Время от времени неуверенным жестом слепого он подзывал к себе аккордеониста, совал ему в руку мелочь и заказывал одну и ту же песню. Аккордеонист играл и пел «О, койфчен, койфчен папиросн». А слепой плакал. Когда песня заканчивалась, он опять совал аккордеонисту мелочь и опять плакал. И так много раз. Он отдавал свои последние деньги, этот слепой, для того, чтобы плакать. И для того, чтобы помнить. А в последние три десятилетия в Одессе тратились огромные деньги только для того, чтобы она все забыла – и про то, кто ее основал, и про то, кто ее строил, и вообще про то, откуда она родом. И уже не слепые ветераны войны, а ослепленные националистами дети и взрослые слушают совсем другие песни.
* * *
В Одессе людей сжигали дважды. В первый раз – в сентябре 1941 года на складах по Люстдорфской дороге. Немцы согнали туда первые десять тысяч евреев. И сожгли. Во второй раз – 2 мая 2014 года в Доме профсоюзов на Куликовом поле, уже всех подряд, не разбирая национальностей. А мальчики и девочки помогали садистам, разливая по бутылкам коктейли Молотова и швыряя их в и без того горящих людей.
2 мая 2014 года в Одессе сжигали память. Сжигали дух многонационального города. Сжигали то, что когда-то называлось Одессой.
* * *
Боже мой! Какие замечательные штрудели готовила моя тетя Маня!
Ефим Бершин
COMMENTS